Старый Бондарчук знает много таких преданий, и я обрадовался случаю вступить с ним в беседу.
Боязливо раскинув руки, Бондарчук со вниманием долго присматривался к мелькающим теням на земле и вдруг выхватил нож из-за голенища. [413]
— Что ты делаешь? — удивился я. — Разве ты не слыхал о летающих цеппелинах?
Старик лениво вскидывает глаза на меня и говорит вялым голосом:
— По-вашему так, а по-нашему — Хут!
— Что за Хут такой? Ты объясни, — пристаю я к нему.
И на своем болотно-дремучем языке он длинно и живописно рассказывает мне мрачную историю. Лунной ночью, осыпанная золотом и алмазами первобытных слов, эта дикая полесская сказка показалась мне древним сокровищем, мудрой тайной, затонувшей в Пинских болотах. Но мои прозаические чернила, я знаю, бесследно смыли с нее и дикий болотный аромат, и яркую болотную роспись. Потому что в памяти моей сохранилось только простое — «звычайное» только — содержание этой причудливой сказки.
— Давно гето дзеилося, — начал торжественно старик. — Ох, давно... От старых людзей я чув, а стары людзи лгаць не будут... Значитца праувда была... Старые полещуки давным-давно уже знали, что существует такой таинственный зверь на свете — по имени Хут. Зверь тот не водится ни в лесах, ни в болотной трясине, а родится от злой человеческой воли. Надо взять черного петуха, семь лет держать его в темной железной клетке и кормить горячей человеческой кровью. Тогда на восьмой год он снесет яйцо. Яйцо это надо две недели держать под левой рукой — и тогда ровно в полдень из него вылупится цыпленок, похожий на ласку{69}. А ночью у ласки отпадут ноги, вырастут исполинские крылья, и она с шумом и воем взлетит к небесам в виде страшного зверя. Зверь этот и есть — Хут! Он обладает заколдованный силой. Стоит человеку, взрастившему Хута, приказать — и последний принесет ему столько золота, сколько человек пожелает. Вот для того-то и летает Хут по ночам и собирает с земли все золото, омытое человеческими слезами. Чем больше золота приносит Хут своему господину, тем бледней и печальней становится его несчастный владыка, потому что Хут питается кровью создавшего его человека.
— А разве нельзя его застрелить? — задал я вопрос старику.
— Нет! Хут живет только ночью, когда у него отрастают крылья. Днем он, как червь, уходит в землю. Когда он с воем летит по небу, то на землю ложатся от него беглые тени. Если заметить такую тень и трижды проткнуть ее ножом, каждый раз приговаривая: раз! раз! раз! — только, Боже избави, сказать: раз! два! три! — то злое могущество Хута тут же и прекратится, и он рухнет на землю мертвой падалью.
— Значит, по-твоему, по ночам не аэропланы, а Хут летает?
— Хут! — уверенно подтвердил полещук... [414]
Низкий скрипучий голос одиноко и жутко звучит в серебряной полумгле. Вдали блестят молниями и извергают грохочущее пламя пушки, наполняя жуткой тревогой сердце.
— Ты, значит, хотел проткнуть его тень, когда выхватил нож из сапога? — возобновляю я прерванную беседу.
Но старик молчит. Он кажется погруженным в глубокую думу. Солдаты, накурившись до одури, засыпают под мерный грохот орудий. Я долго подлаживаюсь к старику, пока мне наконец удается опять втянуть его в разговор.
Много странных вещей узнал я от старого Бондарчука в эту летнюю ночь. Его седая голова оказалась туго набитой всякими дивными историями. Он рассказал мне о кровавой реке, на берегах которой и поныне охотятся праведные полещуки, о двух таинственных камнях «Молчи» и «Встань», о поющих цветах, о семи отважных кирасирах, о празднике сатаны, об Изяславе Черном. Тут же открыл он мне тайну многих названий многих полесских деревень и поместий. Это были седые, древние знания, которые бережно хранила под ржавыми замками звериная память Бондарчука.
То, что поведал мне старый Бондарчук, я ни за что не осмелюсь назвать ни суеверием, ни невежеством. Только раз, поддавшись интеллигентскому скептицизму, я спросил с недоверием в голосе:
— Отчего же в ученых книжках ничего не пишут про это?
— Га! — усмехнулся саркастически Бондарчук. — У панов вума дуже много, да только ен николи дома ни живець.
И я в смущении спасовал со всей нашей хваленой ученостью и большими познаниями. В самом деле, по сравнению в нами, усталыми интеллигентами, в хаосе ночных отступлений и галицийских «побед» растерявшими добрую половину своего культурного багажа, какой гармонией, какой неукротимой продуманностью дышала эта грубая, дремучая, крепко сколоченная полесская правда! И кто назовет эту стройную, цельную систему, обнимающую все царство человеческой мысли, суеверием или вздором? Разве не больше в ней и широты понимания, и мудрой ясности духа, и чуткой восприимчивости к красоте, чем в книжной натурфилософии Шеллинга или в заново подчищенной мифологии греков?..
После продолжительного молчания я начал осторожно беседу. Возле нас валялись толстые сосны. Кругом торчали свежие пни и далеко виднелся срубленный лес. Я сказал, желая подкупить старика:
— Эх, жалко! Уж такого леса больше не будет. И звери все разбегутся из этих мест.
Старик упорно смотрел на небо, как будто мысли его все еще продолжали следить за Хутом. И потом произнес с печальным вздохом: [415]
— Зверина что?.. Всяка-всяка зверина — какая только зверина есть на земле — у нас тут. Левов одних няма. Лисы есть, дики козы есть, лоси; волки. Волков, ох, сколько есть — бяда! Зимой шастают штук по десяць. А что летом?! Козы, гуси — бяда как душат... Птицы дикой — только и управляйся. Стреляй да стреляй... Бекаса, дуппельта, паровки, куропатки, тетеревья... Изводу нет. Пройдешь два шага — выводок. Пройдешь три шага — выводок. На всю Рассею только у нас и есть тетеревья... Весной как станут пеять — вот когда их стрелять. А осенью мы шост делаем. Зверина у нас всяка-всяка есть! Хватит... Кривава-река пересох-не — вот что! — закончил грустно старик.
— Не пойму я тебя, Матвей. Я ведь темный, «звычайный» человек... Ты мне толком расскажи, что за Кривава-река?
И старик рассказал.
В каждой лесной чаще есть ручьи, покрытые пятнами крови. Обыкновенные люди думают, что это ржавчина или железо. Они не знают, что вся кровь, вытекающая из жил убитых зверей и птиц, собирается в одно место — в одну большую кровавую реку. Над этой рекой веют, как усыпляющее опахало, крылья убитых птиц, и на ее прохладных берегах продолжают вечно охотиться души праведных охотников.
А праведный охотник — это тот, кто никогда не убивал тетеревиной самки на яйцах, не истреблял зайчихи с зайчатами во чреве, не крал яиц из гнезда, кто не застрелил во всю свою жизнь ни единого голубя и перебил множество чаек.
Потому что чайка — это птица, подпавшая сатане. Она не улетает на зиму, как другие птицы, в теплые края, а сквозь болотные щели проваливается в адскую тьму. По наущению ада чайки вечно кружатся над самыми гиблыми местами, а кто допустит обморочить себя ее жалобным писком, тому не миновать коварных лап сатаны. Ежегодно за три дня до Петра и Павла, 26 июня, когда на болотах созревает пьяная ягода{70}, которая опутывает человеческое сердце страшной хмельной отравой, сатана, закрывшись туманом болотных испарений, выходит на поверхность земли и, окруженный подземной гнилью и нечистью, справляет свадебный пир. Человек не должен видеть тех мерзостей, которые творятся в эту ночь в полесских болотах. Иначе до конца дней его будет трясти лихорадочная дрожь, и он никогда уж не сможет освободиться от страшных видений.
На рассвете сатане подносят напиток из пьяных ягод, настоянных на крови младенца или старого зубра, и он мгновенно проваливается в болото. А чайки, потерявшие сатану, пронзительно стонут и растерянно мечутся над трясиной. [416]
На чаек не охотятся, их просто убивают проплеванной дробью, и убийство каждой чайки является победой над кознями сатаны. Кровь убитой чайки никогда не попадает в кровавую реку, а вливается в гнилое болото — туда, где растут самые ядовитые травы.
Кто всегда смотрел на охоту как на честный поединок, кто не растаптывал безжалостно звериных жизней и честно ставил западни и силки, кто не убил ни единой серны, тот и после смерти будет тешить себя охотой на берегах Кривавы-реки. Но горе бесчестному охотнику! Даже попав после смерти в охотничий рай, он никогда не узнает больше сладость меткого выстрела и будет предметом всеобщего презрения в загробном мире...
Поздно. Луна как огромный серебряный цветок медленно катится по небу. Тихо шевелятся бледные губы старика, и, точно от заклятий, из-под болотных кочек, из глубоких трясин встают давно истлевшие кости полесских богатырей, и воздух вокруг меня гремит их бранными подвигами. Под грохот орудий сказка за сказкой развертывается длинный волшебный свиток с заколдованными словами, тайна которых хорошо известна старому Бондарчуку. Старый Матвей оказался не только знатоком загробного мира, но и превосходным историком Полесья. Звуча и сияя, ожили древние рыцари Литвы и Польши.
Я не берусь утверждать, что все рассказанное мне старым Бондарчуком во всех решительно частностях согласуется с летописями старой Польши и старой Литвы. Но подлинный ли это исторический мир или легендарный и вымышленный, на нем лежит безусловная печать полесской подлинной правды. ' Ибо здесь каждый клочок земли — живая фантастическая легенда. Что ни шаг — рассеяны в полесских болотах тропинки, кочки и камни, из которых предание плетет свои причудливые были и небылицы. В самом названии предметов и мест уже кроются тайные намеки: «Черный шлях», «Орловое гнездо», «Молчи» и «Встань», «Панская охота»... И эти волнующие названия недаром будят острое любопытство.
Старому Бондарчуку хорошо известны все заклинания и заговоры, которые могущественнее гроба и смерти. Он знает слова, которыми мертвых подымают из могил. Мы же, люди скучной культурной прозы, с золотыми погонами на плечах, мы знаем только могущество золота и пушек. Оттого в нашей памяти почти совсем не удерживается чародейная сила слов, так светло и просто передающих и звуки победных труб, и треск щитов, и буйную дерзость кровавых поединков.
Под грохот орудий — сказка за сказкой — развертывается волшебный свиток. Звуча и сияя, встают ожившие мертвецы. [417]
Вот семь кирасиров.
Когда Наполеон был разбит в России, вся его армия стала отходить на Полесье. Но здесь стерегли его казаки. Они беспощадно делали свое дело. Каждый день натыкались в лесу полещуки на убитых французов. Как-то раз на лесной поляне бросились всем в глаза семь свежих трупов, семь юных кирасиров. Это были бравые ребята, семь рослых красавцев, с блестящими латами на груди и с черным пушком над губой. На берегах кровавой реки их ждали славные почести. Ибо у всех семи на груди (то есть спереди), как красный болотный тюльпан, сверкала запекшаяся кровь. Эта кровь смывала с них упрек в постыднейшем преступлении — трусливой измене долгу — и взывала о честном воинском погребении.
Но боялись казаков, хоть казаков и не было вблизи...
— Пана повесюць, — пояснил лукаво Матвей, — а ты три дня перед им шапку знимай — часом оторвецца...
Прошел день, другой, третий — тела все валялись на поляне.
Людям было стыдно проходить мимо этих благородных лиц с потухшими глазами, устремленными в открытое небо. Души наивных полещуков никак не могли мириться с тем, чтобы гордая, героическая смерть имела такой жалкий конец.
Тогда пошли за советом к помещику, на земле которого лежали семь непогребенных героев.
Выслушал помещик полещуков и задумался. Забегали в голове у него мысли, быстрые, как лесные лоси, и трусливые, как зайцы. Потому что старая полесская правда твердила одно, а страх диктовал другое. Долго думал помещик и признался: «Боюсь казаков».
В ту же ночь проснулся он в смертельном испуге от сильного стука в ворота. Отпер ворота и в ужасе увидал перед собой самого юного из кирасиров. Нежданный гость был печален и бледен как смерть. Из раны в груди текла горячая кровь, а из глаз бежали горькие слезы, какими ни одни живые глаза никогда не плакали на земле... На следующую ночь пришел второй кирасир. Так семь ночей кряду приходили и стучались в ворота все семь мертвецов. На восьмой день помещик не выдержал, приказал вырыть глубокую могилу у подножия высокого дуба и предал погребению кирасиров.
За ночь орел свил гнездо на дубе, и оттого место это по сей день зовется «Орловое гнездо», а помещика прозвали Орловским.
Речь старика, вначале отрывистая и небрежная, делается все оживленней. Он радостно улыбается и, будто охваченный сладкими воспоминаниями юности, говорит мечтательным голосом:
— Покуль людзи жили на гетым свеци як брат с братом и дзержали Бога у серцы и стару праувду, детуль была им удача у всех дзелах... [418]
Самым верным блюстителем старой полесской правды был князь Изяслав Черный. Это был смелый воин, прозванный Черным за свой суровый мстительный нрав и за темный страх, который внушал он своим врагам. Весь век свой провел он в боях и сечах с литовцами, которых истребил не меньше, чем Самсон филистимлян{71}. На смертном одре он завещал своему роду неукротимую ненависть к Литве. Мало-помалу потомки Изяслава истощились, изнежились и погрязли в пирах и пьянстве. Однажды одному из внуков Изяслава Черного, князю Можайскому, пришлось долго и безуспешно гоняться за старым зубром. Изнуренный погоней, зубр совсем близко подпустил к себе князя, но в ту минуту, когда князь уже собрался метнуть копье, зубр отпрянул в сторону и попал в шалаш, где спасался святой отшельник. Скрестив набожно руки, вышел отшельник навстречу князю и начал просить его, чтобы он пощадил зубра. Князь весело рассмеялся в ответ и нанес зубру смертельный удар копьем. В гневе отшельник проклял князя Можайского, и результатов проклятия пришлось ждать недолго. Почти в то же мгновение примчался к князю гонец с печальной вестью: в отсутствие князя на дом его напали литовцы, которые всюду рыщут в лесу и хотят захватить князя в плен. Понял князь, что нет ему спасения, доколе святой отшельник не снимет проклятия с него. В диком отчаянии упал князь на колени перед отшельником, моля о прощении. А со всех сторон долетал уже топот вражьих коней, и гремели оружием литовцы. Святой отшельник сотворил молитву и, омочив целебный цветок в болотных водах, окропил им убитого зубра. Тело зубра дрогнуло, из ран его хлынула густая красная кровь. Вдруг земля расступилась, раздался глухой подземный удар, и из разверстой могилы показался Изяслав Черный на своем боевом коне. В неистовом страхе попадали литовцы наземь, и король их крикнул безмолвному Изяславу: «Именем нашей вечной вражды! Если ты исчадие болотного сатаны, сгинь, провались в трясину! Но если ты отмечен милостью Божьей, во имя всевышнего — говори!»
И в ответ король услыхал: «Король литовский! Царству твоему приходит конец». И с этими словами все исчезло. Дрожащими руками осенил себя крестным знаменем князь Можайский и побрел с поникшей головой в свой разоренный замок...
Месяц давно уже спустился за лесную дубраву. Небо померкло и побледнело. Печально мерцали звезды. Длинные серебристые нити тянулись от звездного неба в густую чащу темного бора и там превращались в томные соловьиные трели.
Не дожидаясь моих расспросов, старик медленно продолжал. [419]
Последним князем, при котором еще держались старой полесской правды, был Стефан Баторий. Однажды, гоняясь за быстрым лосем, Стефан Баторий отбился от своей свиты и очутился в непроходимой чаще. Надвигались вечерние сумерки, когда запирается вход на небо и из полесских болот выползает всякая погань — слуги нечистой силы. Страх охватил Батория, потому что даже у самого храброго человека кровь леденеет от ужаса при виде адских призраков, выползающих из полесских болот.
«Коль Господь меня выведет на верную тропу, воздвигну ему пышную жертву», — мелькнуло у князя в голове. И только успел он подумать, как видит: быстро скользит по болоту весь серебряный, с серебряным жезлом в руке святой Бонифаций и, поровнявшись с Баторием, крикнул ему чудным голосом: «Ступай вперед и не бойся!»
Обрадовался Баторий и пошел. Долго шел он по тропинкам и кочкам, пока не увидел перед собой огонек оборы (сарая). У оборы, склонившись лицом к земле, тихо молилась старческая фигура. Едва князь подошел, как все исчезло — и огонек, и старик. Осталась только обора. Баторий сдержал свое обещание. На том месте, где молился таинственный старец, заложил он большой храм, который существует и поныне (в Ошмянском уезде) и называется «Оборек». А там, где он блуждал и грустил, стоят теперь две деревни: Блудовка и Груздовка.
