XVIII
Адъютант был вызван дежурным писарем по весьма срочному и важному делу, и дело это касалось Петрика. С ночным поездом из Столина приехал комендантский адъютант со срочным приказом арестовать при городской гауптвахте штабс-ротмистра Ранцева по распоряжению военного прокурора. Ранцев обвинялся в убийстве своего товарища по Офицерской Кавалерийской школе штабс-капитана Багренева с заранее обдуманным намерением. Следователь по особо важным делам ожидал его утром к допросу. Мерою пресечения прокурор избрал арест при городской гауптвахте.
Серж пошел на квартиру командира полка будить барона Отто-Кто.
В старой шинели, в туфлях на босу ногу, со всклокоченными рыже-седыми жидкими волосами, с моноклем в мутном со сна глазу барон вышел к адъютанту в кабинет, где денщик торопливо, дрожащими руками заправлял лампу. Барон выслушал короткий доклад адъютанта, молча протянул руку за пакетом с отношением прокурора и просмотрел его.
— Ну? — сказал он. Это «ну» обозначало, что он ожидает совета адъютанта.
Закревский вспомнил: — «адъютант командует командиром, а командир командует полком», и советовательным, почтительным тоном сказал: —
— Придется отправить... Мы не знаем, что там было.
— Вот именно мы нэ знаем. Тот-то кто нэ знает, нэ может действовать... Где Ранцев? — помолчав немного, спросил командир.
— Штабс-ротмистр Ранцев в собрании с офицерами своего эскадрона беседует за стаканами вина.
— Когда идет поезд на Столин?
— В двенадцать часов ночи.
— Утром... Я спрашиваю: утром! — хрипло крикнул барон.
— В десять часов утра.
— В восемь утра вы пойдете к штабс-ротмистру Ранцеву. Отберете саблю и отправите с комендантским адъютантом.
— Комендантский адъютант настаивает, чтобы отправить сейчас. Следователь с утра хочет приступить к допросу. Дело чрезвычайное. Я читал в газетах. Ужасное дело.
— Я газет не читай! — Барон щелкнул пальцем по аккуратно сложенной кипе номеров «Русского Инвалида», — моя газета — вот! Других не читай! Там глюп-сти пишут, как об этом деле Дреллиса... Сутяги... Отправите утром. Молодой шеловек принимай шквадрон. У него голева кругом. Сейчас арест — это невосмошна... ви понимайт это... Это другое убийство... Он мнэ ничего не сказал: — он ничего худого не сделаль. Тот-то кто делает — тот говорит!
— Но, господин полковник, нам отвечать придется.
— Не нам, — господин адъютант, — крикнул барон, — не нам! Тот-то, кто отдает приказание — тот-то и отвечивает. Это я, — он ударил себя в тощую грудь, — это я отвечай. И я отвечай, что офицер невиновен. Арест!... Такое оскорбление! Эти судейские формалисты — они не понимайт, что офицера арестовать нельзя.
— Господин полковник, такое преступление!
— Никакое преступление!... Глюп-сти!... Они бы жидов судили, а не честных офицеров арестовать!... Утром отправите. Саблю ко мне, сюда, под штандарт... И эти... газеты... мне принесете. Поняли?
— Что с адъютантом делать прикажете?
— Пусть ночует в номерах.
— Разрешите мне, я его у себя устрою.
— Ах, пожалюста... Только поменьше нежности... Он приехал, как враг... Поняли?
— Понимаю.
Барон повернулся спиною к адъютанту и зашлепал туфлями из кабинета. С адъютантом у него отношения были простые, Серж понимал это и не обиделся.
— Штабс-ротмистру Ранцеву скажите, я сказаль — глюп-сти... Я не верю... Ошибка... Ошибка не в счет. И по полку никому не говорить! Молчание.
И, схватившись за голову, со стоном: —
— О, что они делают, что делают!... — барон исчез в тускло освещенной одною свечою спальной.
XIX
На другой день к большому удивлению всех чинов полка Отто-Кто не вышел на занятия. Удивление стало еще больше, когда Серж сказал за завтраком в собрании, что барон читает газеты. Отто-Кто никогда не занимался политикой.
Действительно, пришедший в обычный час с докладом, адъютант нашел своего командира в глубоком кресле, окутанного волнами сигарного дыма и среди ворохов Петербургских газет. Барон молча подписал бумаги и приказ и, не сказав ни слова, отпустил удивленного Сержа. В час ночи теперь уже адъютант был разбужен командирским денщиком. Барон требовал к себе адъютанта. У подъезда командирского дома стояла полковая бричка, запряженная парою крепких и сытых лошадей. Солдат в полушубке и фуражке, с головою укутанной башлыком сидел на козлах.
— У командира кто-нибудь есть? — спросил адъютант у солдата.
— Никак нет. Командир сами едут в Столин.
— Когда же вы там будете?
— К утру, часам к десяти доспеем, коли кони не подобьются. Колоть большая.
Барон ожидал адъютанта в кабинете. Он был одет в пальто и также, как солдат, укутан башлыком. На диване лежала старая, теплая, на медвежьем меху командирская шинель и, подле, небольшой чемодан. Барон собирался в далекий путь.
— Я уезжай, — коротко кинул барон.
— Господин полковник, вам не лучше обождать утреннего поезда? Мороз большой.
— Я мороза не боюсь. Я старый солдат, — сухо сказал барон — скажите подполковнику Ахросимову вступить командование полком. Я надеюсь завтра ночью быть дома. Если не буду — отдайте приказ, что я уехал по делам службы.
И, ничего не поясняя, барон протянул руку адъютанту и пошел из кабинета. Серж знал, что спрашивать в таких случаях было безполезно. Он догадывался, что барон ехал по делу Петрика.
— Вы, господин полковник, поедете в Вильно?
— Тот-то кто сам не говорит, куда едет, тот не желает, чтобы его спрашивали, — строго сказал барон и вышел на крыльцо. Деньщик устанавливал в ногах чемодан. Барон посмотрел на синее, звездное небо, повернул голову к адъютанту, приложил руку к закутанной голове и сказал: —
— До свиданья, милый...
Он влез с помощью денщика сначала в свою старую шубу-шинель, потом в бричку и сказал солдату: —
— Ну, с Богом, трогай!
Лошади дружно взяли, бричка загремела тяжелыми железными шинами по замерзшей, покрытой тонким слоем снега мостовой и скрылась в ночной темноте. На мгновение в свете далекого одинокого фонаря она выявилась темным силуэтом, отбросила тень на снеговой покров и скрылась совсем. Смолк и стук колес.
Деньщик пошел на крыльцо, адъютант зашагал по деревянной, скользкой, обледенелой панели домой досыпать недоспанное. Ледяной ветер задувал с востока и гудел в голых деревьях, росших вдоль улицы.
«Да», — думал Серж, — «а все таки наш Отто-Кто настоящий командир и своего офицера ли, солдата, в обиду не даст. Даром, что немец!»
И тут же вспомнил портретную галерею предков барона, что висела в зале, где стоял полковой штандарт. Далеко, ко временам тишайшего царя Алексия Михайловича восходили баронские предки и все в русских мундирах! Дрались со шведом при Петре, ходили в Берлин, против Фридриха, при Елизавете; были в Варшаве и Париже. Русские немцы были бароны фон Кронунгсхаузены, жили почти триста лет в России, а русского языка не осилили.
И, кутаясь в свое холостое, суконное, Лодзинское одеяло, Серж думал о бароне, катившем теперь через глухие сосновые леса по прямому, как стрела, Столинскому шоссе.
— «Не завидую ему» — думал Серж. — «Ох, не завидую. А кому-нибудь выручать Петрика нужно. Не может быть, чтобы это он убил Багренева. Просто влип бедный Петрик в какую-то грязную историю и несомненно через женщину... Быть в холостом полку хорошо, но и ах как опасно!..»
И он думал о своем товарище, лихом Петрике, который сидел теперь в пусто обставленной комнате и к кому в окошечко мог заглянуть часовой их однобригадного уланского полка.
«Ох, тяжело бедному Петрику! С его-то самолюбием! С его высоким взглядом на офицерское звание! Ну что же? А если убил? Тут и с мундиром проститься придется. Каторжную шинельку надевать придется... Сказано: — не убий!..»
С тем и заснул потревоженный ночью Серж Закревский, полковой адъютант Мариенбургского Его Величества полка.
XX
Барон Отто-Кто катил в бричке, трясся по камням, задремывал, скатывался на бок, на перед, просыпался, с недоумением осматривал серебряный в инее хвойный лес, белую дорогу с ровными, все на одинаковых промежутках кучами щебня — и думал свои думы.
Он думал о том, как и он был молодым офицером, как и он некогда принимал эскадрон и испытывал такое же восторженное парение, какое вчера испытывал этот славный штабс-ротмистр Ранцев. Он восстанавливал в памяти все прочитанное в газетах, фыркал и бурчал что-то в башлык.
Захватило морозом, защемило, зажгло кончик уха, он потер его, потер заодно и нос и опять дремал под однообразный рокот колес, под мерный стук подков бегущих по замерзшему шоссе лошадей.
Проснулся — и нету леса. Ясное восходило солнце за оснеженными холмами. Все голубо, бело, оранжево было кругом. И так мягки и прозрачны были краски. Высокая кирпичная колокольня и крутая серая крыша красного костела, домики местечка и белые дымы, кольцами вьющиеся из всех труб маячили перед ним. Проехали через просыпавшееся местечко, где открывались лавки, и водовозы везли в больших полузамерзших бадьях, облепленных сосульками воду. Лаяли и бежали за бричкой лохматые, голодные, жидовские собаки, и солдат ямщик отгонял их кнутом. Еще десять верст — и Столин, где стоят уланы, где можно обогреться у гостеприимного их командира, полковника Букетова, или в собрании полка...
Совсем ободняло. Солнце ярко светило, и не грело. Еще жестче стал мороз и кусал за нос и за щеки.
Показались дома города. Вывеска с написанным на ней уланом в полной форме, с синими лацканами с белыми кантами и надпись белыми покатыми буквами — «военный и штатский мужской портной Сруль Перникарж из Варшавы», медный таз парикмахера и надпись «стрижка и брижка за 20 копеек»... Все такое знакомое, почти что родное барону Отто-Кто.
— К командиру прикажете? — оборачивая побелевшее от мороза лицо, спросил солдат.
— Вези прямо на вокзал.
На станции в зале I и II класса, где стоял длинный стол, накрытый белою в крахмальных складках скатертью, с искусственными пальмами на нем, с бутылками с пестрыми этикетками, с ведрами под серебро для замораживания шампанского и с чистыми приборами — барон потребовал себе чаю и бутербродов; он снял шинель, отослал ее солдату в бричку, развязал башлык и согревался в пустом зале. До заграничнаго поезда, который он решил подхватить, оставалось полчаса.
После езды в открытой бричке, ночной тряски, холода и дремоты, мерное покачивание большого пульмановского вагона, тишина в полусонных купе, с полуспущенными шторами, разбросанные несессеры, книги, раскрытые чемоданы показались каким-то небывалым уютом. Барон закурил сигару и погрузился в думы.
В губернском городе, где он вышел, на большой станции, в роскошной парикмахерской, он «навел на себя красоту». Побрился, помылся, переоделся в мундир, надел ордена, нацепил саблю, вынутую из замшевого чехла, надел каску и на извозчике поехал к дому генерал-губернатора.
Щеголеватый генерал-губернаторский адъютант из кавалерийских офицеров доложил барону, что приема больше нет и что «господину полковнику надо, записавшись, пожаловать завтра, ровно к одиннадцати»
— Вы будете первым.
— Скажите его высокопревосходительству, что тот-то, кто приехал защищать офицерскую честь — тот принимается без приема.
— Господин полковник, — пытался возразить адъютант, но барон его перебил: —
— Тот-то, кто ротмистр — тот исполняет приказание полковника.
Командующий войсками сейчас же принял барона. Командующий был генерал, лет шестидесяти, здоровый, крепкий, кряжистый, в меру полный. На нем был китель с двумя георгиевскими крестами и многими значками, короткие шаровары с широким желтым лампасом, заправленные в высокие, мягкие сапоги. Еще густые, темно-рыжие волосы были коротко, ежиком, по-солдатски пострижены. Рыжие большие усы уходили в пушистые подусники и сливались с бакенбардами, торчащими в две стороны. Красное, точно скомканное лицо освещалось живыми, быстрыми рыжими глазами. Весь он был порыв и стремительность. Таким он был, когда в 1900-м году мчался, делая более ста верст в день за боксерами в Гирин, таким был в Японскую войну, когда на прекрасном арабе завода Сангушко, шел во главе Забайкальцев выручать отряд на Ялу, таким же стремительным, бурным, гневным, распекающим, разносящим, хвалящим, благодарящим, всегда нежданным и неожиданным, немного оригинальным или играющим на оригинальность он был и теперь, когда был командующим войсками большого приграничного округа. Звали его в округе за его налеты, за желтые лампасы, за общий красно-желтый весь его облик — «желтою опасностью»...
Барон отлично учел, что только «желтая опасность» — может понять его и может стремительно, все взяв на себя, спасти Петрика.
Командующий войсками фыркнул, раздувая усы и коротко как бы заржал, что обозначало у него смех.
— Рад... Чему обязан внезапным посещением доблестного командира лихих Мариенбуржцев?
Желтые глаза метали золотистые искры огней. Он обеими пухлыми короткопалыми руками пожал тонкую с длинными пальцами породистую руку барона и, как только барон сказал ему, что он приехал, как командир полка, требовать освобождения из-под ареста штабс-ротмистра Ранцева, командующий войсками зафыркал и заговорил так быстро, что ничего нельзя было разобрать. «Бу-бу-бу... дрр... дрр... дрр»... неслось из-под рыжих усов с седеющими подусниками. Барон, казалось, и не старался понять, что ему говорил так скоропалительно его командующий.
Командующий рылся в массе синих папок с делами, валявшихся у него на громадном письменном столе, и не находил того, что ему нужно. Он стоял, и против него — прямой и тонкий, как Дон-Кихот в монокле и драгунском мундире, положив руку на эфес тяжелой сабли, стоял барон Отто-Кто.
— Он... убил... убил... убил... — наконец выкрикнул, заключая свою непонятную речь, генерал.
— Нэт... он не убил, — спокойно, медленно, раздельно произнося слова, сказал барон.
«Желтая опасность», казалось, был озадачен. Он откинулся, держась обеими руками за край стола. Желтые глаза вспыхнули красным огнем.
Опять раздалось бу-бу-бу... дррг... дррг... дррг…
Барон спокойно дождался конца этой скорой и непонятной ему речи и, когда генерал остановился, выпучив на него большие круглые глаза, барон начал медленно делать ему возражения.
— Тот-то кто носит... имеет шесть носить, офицерский мундир Мариенбургских драгун и вензеля Его Велишества — тот-то так нэ убивает.
Барон сделал паузу. Это была слишком длинная для него речь. «Желтая опасность» пронизывал барона огнями своих глаз.
— Ну, — поощрил он барона.
— Тот-то, кто — стреляет на дуэли... — барон показал рукою, как целят из пистолета и стреляют. — Рубит саблей, — барон повысил голос и взмахнул рукой, как бы рубя саблей.
— В запальчивости и раздражении! — выпалил командующий. — Застав с любимой женщиной.
— У нэго нэт любимой женщины, — повторил внушительно барон Отто-Кто. — Он любит свой польк!
«Желтая опасность» снова опешил.
— То есть? Как это — нэт?
— Он мне сказал, что нэт. Тот-то, кто носит погоны и сказал — нэт, — тот-то, значит, — нэт.
— Все равно — задушил... В минуту гнева. Каждый из нас может задушить в состоянии экстаза, невменяемости...
— Задушить... да... Если тот подлец... мерзавец… может... Но рэзать на куски?.. Заворачивать, упаковывать, разносить по городу? — Тот-то, кто — нэ может.
Это было сказано так внушительно, твердо и убедительно, что «желтая опасность» растерялся и несколько минут, долгих минут, они стояли друг против друга, глядя один другому в глаза и молчали.
— Хорр-шо, — сказал командующий, сел в большое кресло, схватил широкий блокнот и стал писать на нем размашисто и быстро. Еще правая рука его продолжала писать на блокноте, когда он левой надавил на пуговку электрическаго звонка.
Вошел адъютант. «Желтая опасность», не глядя, протянул назад руку с листками к вошедшему и пробормотал скороговоркой:
— Коменданту Столина... Военному прокурору... Сейчас…
Адъютант вышел и понес листки начальнику штаба, так как только тот один умел разбирать своеобразные иероглифы, какими писал генерал. Отправив телеграммы, командующий успокоился и рукою показал все еще стоявшему барону Отто-Кто, чтобы он садился. В глазах погасли огневые искры и они стали добрыми и размягченными.
— Вы понимаете, барон, что я сделал?
— Я ошень понимай. Тот-то, кто служит Государю, тот может так делать.
— Да, благодарение Господу Богу, что у нас Государь, иначе... самоуправство... заступничество за офицеров - убийц.
— Он нэ убийца.
— В общественном мнении, питаемом газетами, он убийца и его освобождение поднимет разговоры... а там еще Дума!.. Запросы.
— Тот-то, кто служит Государю, тот-то не думает о Думе...
— Да... Государь... Государь... Только с Государем правда. Только он может выправить ошибки правосудия... И я напишу Его Величеству...
— Пишите — тот-то кто — нэ убил... Тот-то, кто шестный офицер...
«Желтая опасность» уже скрипел пером по бумаге. Иногда он поднимал голову на Отто-Кто, фыркал и снова продолжал писать.
— В России, — сказал он, окончив писать, — где такая пылкая, невежественная и жадная до всякой сенсации общественность... где толпа так много позволяет себе совать нос туда, где ее не спрашивают, как быть без сдерживающего начала Императорской власти? Возьмите дело Дреллиса... Не вмешайся Государь — и невинно убитый мальчик так и остался бы просто жертвой. Убийцы не понесли бы наказания… Ваш офицер Ранцев... Толпа натравила на него следствие, толпа так же натравит на него суд — и новая жертва необузданности и анархизма Русского темперамента. Я пишу Государю: «умоляю, Ваше Величество, сделать распоряжение, чтобы по этому делу прекратился добровольный розыск газет. Вся обстановка убийства показывает, что его не мог совершить офицер, да еще такой, как штабс-ротмистр Ранцев, всего два месяца тому назад получивший, из рук Вашего Императорского Величества приз и имевший счастье видеть и беседовать с Вами»...
— Ошэнь карашо! Тот-то, кто беседовал, кто видел, тот-то неспособен на грязный поступок.
— «Я уверен» — продолжал все быстрее и быстрее писать «желтая опасность», — «что преступление раскроется и убийца будет найден, как найден убийца Ванюши Лыщинского, которого, если бы не Ваше соизволение»...
— Соизволение, ошень карашо!
— Не ваше соизволение — никогда бы не нашли, и я надеюсь, что Ваше Императорское Величество поймете и оцените опять мое самоуправство, самоуправство верноподданнаго Вам Ламайзы-дзянь-дзюня [ 44 ] и простите меня»... далее, читая, генерал уже так заторопился, что барон Отто-Кто только и слышал: — бу-бу-бу... дррг... дррг... дррг…»…
Кончив читать свое послание, генерал резким движением встал из-за стола и сказал, успокаиваясь. — Пожалуйте обедать... Моя жена будет очень рада видеть вас, неисправимого холостяка, у себя за столом.
«Желтая опасность» взял под руку барона Отто-Кто и повел его в столовую.
XXI
На другой день после приема эскадрона Петрик встал рано. Только начинал светать тихий морозный ноябрьский день. В окно был виден прикрытый снежком полковой плац. Драгуны шли с уборки, очередные на навозных ларях разравнивали навоз; теплым паром курились обитые рогожей двери конюшень. Петрик наскоро выпил чай и хотел до занятий пройтись по конюшне своего эскадрона, чтобы полюбоваться на своих лошадей. Он надел пальто и пристегивал саблю, когда тревожно, как показалось Петрику, зазвонил дверной колокольчик. Петрик сам отворил дверь. В прихожую шагнул полковой адъютант Закревский. Столь ранний визит Закревского, любителя поспать, бывшего при сабле и надевшего на свое лицо хорошо знакомую офицерам полка «непромокаемую» маску офицальности, заинтересовал и встревожил Петрика. Настолько верил Петрик в свою правоту перед Богом и Государем, что ранний визит Закревского он мог объяснить лишь каким-нибудь особо важным, опасным, секретным и потому почетным поручением ему и его эскадрону.
Петрик попятился в столовую, дал знак денщику, прибиравшему со стола, чтобы он ушел и сказал Закревскому, вошедшему за ним: —
— Что скажешь?
— Штабс-ротмистр Ранцев! Командир полка прислал меня, чтобы отобрать у вас саблю и отправить вас с приехавшим за вами из Столина плац-адъютантом на гаупвахту. Вы вызываетесь по Делу об убийстве штабс-капитана Багренева в качестве обвиняемого. Мерою пресечения, по указанию прокурора, назначен арест.
Бледная улыбка прошла по лицу Петрика.
— Это... недоразумение, — тихо сказал он.
— Ни командир полка, ни я в этом не сомневаемся... Но таков приказ свыше.
— Вы понимаете, штабс-ротмистр, что значит для офицера гауптвахта?
— В полной мере.
— Командир полка приказал меня отправить под арест?
— Он приказал исполнить отношение военного прокурора. Я прислан принять ваше оружие и доставить вас плац-адъютанту.
Медленно, медленно, будто все еще в какой-то нерешительности, Петрик отстегивал портупею;
— Изволь, — сказал он, смотря прямо в глаза адъютанту и подавая ему саблю, — но знай, Серж, что ты никогда больше не увидишь ее одетою на мне.
— Ну... полно... полно... — начал было Закревский. — Кто Богу не грешен, кто царю не виноват, — но увидел строгий, ясный взгляд Петрика, неловко пожал плечами и опустил глаза. «Прав был», — подумал он, — «барон Отто-Кто, когда запретил мне производить арест вчера ночью, как настаивал на этом плац-адъютант, хотевший непременно ехать с ночным поездом в Столин... Вчера Бог знает, чем бы это кончилось... Да и теперь... Бог даст, отойдет... Да и Отто-Кто его так не оставит». Источник:ПЕТР НИКОЛАЕВИЧ КРАСНОВ "LARGO".ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
|
